— Конечно, знаю, не хуже всякого другого.

— А я вот человек, к политике непривычный, и мне почему-то трудно в этом разобраться. Скажи, лгать, обманывать, воровать, хватать людей и продавать в рабство — это справедливо?

— Конечно, несправедливо!

— Ну, а если полководец, отразив нападение неприятелей, захватит пленных и продаст их в рабство, это тоже будет несправедливо?

— Нет, пожалуй что, справедливо.

— А если он будет грабить и разорять их землю?

— Тоже справедливо.

— А если будет обманывать их военными хитростями?

— Тоже справедливо. Да, пожалуй, я сказал тебе неточно: и ложь, и обман, и воровство — это по отношению к врагам справедливо, а по отношению к друзьям несправедливо.

— Прекрасно! Теперь и я, кажется, начинаю понимать. Но скажи мне вот что, Евфидем, если полководец увидит, что воины его приуныли, и солжёт им, будто к ним подходят союзники, и этим ободрит их, такая ложь будет несправедливой?

— Нет, пожалуй что, справедливой.

— А если сыну нужно лекарство, но он не хочет принимать его, а отец обманом подложит его в пищу, и сын выздоровеет, такой обман будет несправедливым?

— Нет, тоже справедливым.

— А если кто, видя друга в отчаянии и боясь, как бы он не наложил на себя руки, украдёт или отнимет у него меч и кинжал, что сказать о таком воровстве?

— И это справедливо. Да, Сократ, получается, что я опять сказал тебе неточно. Надо было сказать: и ложь, и обман, и воровство — это по отношению к врагам справедливо, а по отношению к друзьям справедливо, когда делается им на благо, и несправедливо, когда делается им во зло.

— Очень хорошо, Евфидем. Теперь я вижу, что, прежде чем распознавать справедливость, мне надобно научиться распознавать благо и зло. Но уж это ты, конечно, знаешь?

— Думаю, что знаю, Сократ, хотя почему-то уже не так в этом уверен.

— Так что же это такое?

— Ну вот, например, здоровье — это благо, а болезнь — это зло; пища или питьё, которые ведут к здоровью, — это благо, а которые ведут к болезни, — зло.

— Очень хорошо, про пищу и питьё я понял, но тогда, может быть, вернее и о здоровье сказать таким же образом: когда оно ведёт ко благу, то оно — благо, а когда ко злу, то оно — зло?

— Что ты, Сократ, да когда же здоровье может быть ко злу?

— А вот, например, началась нечестивая война и, конечно, кончилась поражением; здоровые пошли на войну и погибли, а больные остались дома и уцелели. Чем же было здесь здоровье — благом или злом?

— Да, вижу я, Сократ, что пример мой неудачный. Но, наверное, уж можно сказать, что ум — это благо!

— А всегда ли? Вот персидский царь часто требует из греческих городов к своему двору умных и умелых ремесленников, держит их при себе и не пускает на родину. На благо ли им их ум?

— Тогда — красота, сила, богатство, слава!

— Но ведь на красивых чаще нападают работорговцы, потому что красивые рабы дороже ценятся. Сильные нередко берутся за дело, превышающее их силу, и попадают в беду. Богатые изнеживаются, становятся жертвами интриг и погибают; слава всегда вызывает зависть, и от этого тоже бывает много зла.

— Ну, коли так, — уныло сказал Евфидем, — то я даже не знаю, о чём мне молиться богам.

— Не печалься! Просто это значит, что ты ещё не знаешь, о чём ты хочешь говорить народу. Но уж сам-то народ ты знаешь?

— Думаю, что знаю, Сократ.

— Из кого же состоит народ?

— Из бедных и богатых.

— А кого ты называешь бедными и богатыми?

— Бедные — это те, которым не хватает на жизнь, а богатые — те, у которых всего в достатке и сверх достатка.

— А не бывает ли так, что бедняк своими малыми средствами умеет отлично обходиться, а богачу любых богатств мало?

— Право, бывает! Даже тираны такие бывают, которым мало всей их казны и нужны незаконные поборы.

— Так что же? Не причислить ли нам этих тиранов к беднякам, а хозяйственных бедняков — к богачам?

— Нет уж, лучше не надо, Сократ. Вижу, что и здесь я, оказывается, ничего не знаю.

— Не отчаивайся! О народе ты ещё подумаешь, но уж о себе и своих будущих товарищах ораторах ты, конечно, думал, и не раз. Так скажи мне вот что: бывают ведь и такие нехорошие ораторы, которые обманывают народ ему во вред. Некоторые делают это ненамеренно, а некоторые даже намеренно. Какие же всё-таки лучше, а какие хуже?

— Думаю, Сократ, что намеренные обманщики гораздо хуже и несправедливее ненамеренных.

— А скажи, если один человек нарочно читает и пишет с ошибками, а другой ненарочно, то какой из них грамотней?

— Наверное, тот, который нарочно: ведь если он захочет, он сможет писать и без ошибок.

— А не получается ли из этого, что и намеренный обманщик лучше и справедливее ненамеренного: ведь если он захочет, он сможет говорить с народом и без обмана!

— Не надо, Сократ, не говори мне такого, я и без тебя теперь вижу, что ничего то я не знаю и лучше бы мне сидеть и молчать!

И Евфидем ушёл домой, не помня себя от горя. И многие, доведённые до такого отчаяния Сократом, больше не желали иметь с ним дела.